Крыльцо особняка было деревянным, но дверь – новой, стальной, с глазком и магнитным замком. Иваныч взбежал первым, дёрнул дверную ручку, порылся в кармане куртки, вытащил круглый брелок, приложил его.

Гапон ругливо взбирался по ступеням, поминая лёд и дворников. На пороге пошутил выдохшимся жалобным голосом:

– Если ключ подходит ко всем замкам – пиздатый ключ, а если к замку подходят разные ключи – хуёвый замок!..

Это прозвучало вымученно, беззлобно, и я даже подумал, что понапрасну демонизировал Гапона. Никакой он не паук-стратег, прячущийся за матерщиной, а просто обычный вульгарный мужик, который зачем-то из последних сил тянет лямку “души компании”.

Пространство за дверью удивило неожиданным простором. Дом снаружи явно не соответствовал объёму внутри. Холл поднимался вверх метра на четыре, собираясь под потолком в подобие купола. Вместо современных люминесцентных трубок матовый, круглый, как щит, плафон сеял желтоватое марево.

Пол и стены на высоту человеческого роста были облицованы шахматным кафелем, только с коричневой клеткой. Было чисто и пусто. Гулко, как в пещере. Пахло скорее жизнью, чем смертью, – несвежим утренним дыханием.

Холл расходился перпендикуляром коридоров. Первый, короткий, заканчивался окном в стену забора, а второй был длинный, как туннель. Гапон остановился на углу, где пологий потолочный свод перетекал в люминесцентную глубину второго коридора. Поманил меня:

– Мы, когда для своих экскурсии по моргу устраиваем, показ начинаем отсюда. Не с секционных, не с холодильника. Вот, гляди!.. – Гапон широко, во весь рот, улыбнулся.

Я сделал ещё несколько шагов. Болотно-химический свет за спиной Гапона мешался с желтизной плафона и дневным бликом окна из тупичка. Ещё один источник – непонятного назначения настенная лампа в зарешёченном корпусе, похожем на собачий намордник, мощно тонировала всё это световое попурри ядовитым синим теплом, как из лечебного рефлектора, которым мать когда-то прогревала меня после воспаления лёгких.

Я остолбенел от увиденного. Растянутая улыбка Гапона зияла чернотой! И точно такой же беззубой дырой распахнулся оскал Капустина, подошедшего к нам. Гапон, насладившись жутким эффектом, вывалился из синего света, и во рту у него замерцали, проступили зубы. Рот Капустина тоже наполнился.

– Есть… – Гапон снова отступил назад: – И нет зубов. – Вышагнул: – Есть!.. Нет!.. – и чернорото заклохотал.

По куполу, стенам прокатилось эхо, от которого в моём левом галлюцинаторном ухе зашипела, посыпалась шумовым оползнем белая радиочастота.

Я невольно коснулся пальцем собственной щербины. Этот жест почему-то вызвал дополнительный гогот.

– Капустин, возьми на заметку! – надрывался Гапон. – Надо тут зеркало повесить, чтоб люди смотрели в этот момент на свои охуевшие щи! Володя! Ты б видел себя сейчас!.. Иваныч, иди сюда, покажи прикус.

– Вот ещё, – тот, наоборот, сжал губы поплотнее.

– Что это? – спросил я оторопело у Гапона.

– Проняло?! – вскричал он с восторгом. – Дэвид Копперфильд, блять! – и затрубил, как конферансье. – Оптический световой аттракцион “Шура́, или Беззубый коридор”! – и продолжил уже обычным голосом: – Только не спрашивай, как такое получается. В ночных клубах зубы белым светятся, а здесь, наоборот, пропадают. Чем эмаль светлее, тем эффект пизже. У Капустина зубьё жёлтое, поэтому с ним вообще палевно номер показывать.

Капустин, улыбаясь, приблизил ко мне лицо, и я тотчас разглядел тёмный силуэт его резцов, словно бы вымазанных сажей:

– Зато у вас, Аркадий Зиновьевич, голливудская улыбка, – похвалил он шефа.

– Ещё бы! Столько бабла на импланты эти ебучие угрохать! Иномарка, бляха, во рту! Иваныч! – повернулся Гапон. – У тебя есть, случаем, гипотеза, почему тут зубы пропадают?

– Понятия не имею, – ответил Иваныч, мельком показывая чёрную пустоту рта. Чего, видимо, и добивался Гапон.

– Ага-а! – загоготал. – Наёбка – друг чекиста! Видел, Володька, успел?

– Аркадий, тебе сколько лет? – негодовал Иваныч. – Детский сад…

Гапон проказливо рассмеялся:

– Сорок пять, Андрей Иванович. Да ладно тебе! Офицер – всегда ребёнок, разве что хер вырос и пистолет настоящий…

“Беззубый коридор” оставил тягостное впечатление. Я всё не мог отделаться от ощущения, что видел не цирковой трюк, а именно чудо, но только злое и нечистое, попутно лишившее меня какой-то важной внутренней опоры. И ещё я смутно чувствовал себя покорённым – не Гапону, разумеется, а ситуации вообще, может, тому, что называют судьбой. От этого мне сделалось особенно тревожно.

– Здание, как ты уже догадался, историческое, – показывал под костяной стук трости Гапон. – Есть старая секционная, там дореволюционные столы сохранились. В натуре, хоррор можно снимать! Будет возможность, комнату-музей открою…

– Так здесь только морг, – уточнил я, – или ещё патологоанатомическое отделение?

– Ну Воло-о-одя, – ласково укорил Гапон, – отделение и есть морг, а ещё лаборатории, архив. Конкретно трупохранилище у нас типа общее с СМО, хотя по уму должно быть два: судебно-медицинское и патологоанатомическое.

– А в чём разница?

– Один ебёт, другой дразниц-ца, – он похехекал. – Которые трупы с улицы, просто с подозрением на насильственную смерть, большинство домашних – все отправляются на судебно-медицинское заключение в СМО к Лешакову. Ты ж его видел, смурной такой дядька… И там уже компетентно решают, был криминал или нет. А в анатомичке устанавливают причину смерти больничных пациентов, ну, ещё различные экспертизы делают, биопсию…

– Гистологию, – вставил Капустин.

– Глистологию! – передразнил его Гапон. – Блять, умник! Это ж и есть биопсия! Не позорился бы! Володе хоть простительно не знать, он человек новый, а ты…

– Я, Аркадий Зиновьевич, – печально возразил Капустин, – не медицинский работник, а ваш заместитель по “Элизиуму”.

Пока я досадливо перемалывал мысль, что Гапон со своими прибаутками тихой сапой добрался и до меня, люминесцентный туннель закончился и потянулся обычный больничный коридор: налево двери, направо забранные решётками окна во двор – пестрела неровная дорога, виднелась стена напротив, изнанка зелёных ворот. Створки медленно ползли назад, пропуская “скорую”. Она въезжала, переваливаясь по ледяным рытвинам.

Захлопотали голоса. Послышались быстрые липкие шаги – будто каждый раз отрывали от линолеума клейкую ленту. Санитар, молоденький и прыщавый, покатил к выходу пустую, на подпрыгивающих колёсиках каталку. Ему навстречу из пахнувшего холодом и табаком тамбура, соединяющего двор и отделение, показались двое: мужик под тридцать и возрастная бабёнка, оба в зелёных халатах, клеёнчатых передниках. Посторонились, пропуская каталку к стальному пандусу.

– Очень скользко! – прокуренными нотками предупредила бабёнка, приземистая, коротконогая и толстая, но с неожиданно красивым, чуть одутловатым лицом.